Новая рубрика нашего блога

Уважаемые читатели, теперь 20го числа каждого месяца в нашем блоге будут вкладываться отрывки из российской классической литературы, которые считаются лучшими образцами русского языка, чтобы мы все, читая их, помнили о том, как нужно правильно говорить и писать.

Сегодня представляем описание сна Родиона Раскольникова из романа "Преступление и наказание":

"Нервная дрожь его перешла в какую-то лихорадочную; он чувствовал даже озноб; на такой жаре ему становилось холодно. Как бы с усилием начал он, почти бессознательно, по какой-то внутренней необходимости, всматриваться во все встречавшиеся предметы, как будто ища усиленно развлечения, но это плохо удавалось ему, и он поминутно впадал в задумчивость. Когда же опять, вздрагивая, поднимал голову и оглядывался кругом, то тотчас же забывал, о чем сейчас думал и даже где проходил. Таким образом прошел он весь Васильевский остров, вышел на Малую Неву, перешел мост и поворотил на Острова. Зелень и свежесть понравились сначала его усталым глазам, привыкшим к городской пыли, к известке и к громадным, теснящим и давящим домам. Тут не было ни духоты, ни вони, ни распивочных. Но скоро и эти новые, приятные ощущения перешли в болезненные и раздражающие. Иногда он останавливался перед какою-нибудь изукрашенною в зелени дачей, смотрел в ограду, видел вдали, на балконах и на террасах, разряженных женщин и бегающих в саду детей. Особенно занимали его цветы; он на них всего дольше смотрел. Встречались ему тоже пышные коляски, наездники и наездницы; он провожал их с любопытством глазами и забывал о них прежде, чем они скрывались из глаз. Раз он остановился и пересчитал свои деньги: оказалось около тридцати копеек. «Двадцать городовому, три Настасье за письмо, — значит, Мармеладовым дал вчера копеек сорок семь али пятьдесят», — подумал он, для чего-то рассчитывая, но скоро забыл даже, для чего и деньги вытащил из кармана. Он вспомнил об этом, проходя мимо одного съестного заведения, вроде харчевни, и почувствовал, что ему хочется есть. Войдя в харчевню, он выпил рюмку водки и съел с какою-то начинкой пирог. Доел он его опять на дороге. Он очень давно не пил водки, и она мигом подействовала, хотя выпита была всего одна рюмка. Ноги его вдруг отяжелели, и он начал чувствовать сильный позыв ко сну. Он пошел домой; но дойдя уже до Петровского острова, остановился в полном изнеможении, сошел с дороги, вошел в кусты, пал на траву и в ту же минуту заснул.

В болезненном состоянии сны отличаются часто необыкновенною выпуклостию, яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью. Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев. Такие сны, болезненные сны, всегда долго помнятся и производят сильное впечатление на расстроенный и уже возбужденный организм человека.

Страшный сон приснился Раскольникову. Приснилось ему его детство, еще в их городке. Он лет семи и гуляет в праздничный день, под вечер, с своим отцом за городом. Время серенькое, день удушливый, местность совершенно такая же, как уцелела в его памяти: даже в памяти его она гораздо более изгладилась, чем представлялась теперь во сне. Городок стоит открыто, как на ладони, кругом ни ветлы; где-то очень далеко, на самом краю неба, чернеется лесок. В нескольких шагах от последнего городского огорода стоит кабак, большой кабак, всегда производивший на него неприятнейшее впечатление и даже страх, когда он проходил мимо его, гуляя с отцом. Там всегда была такая толпа, так орали, хохотали, ругались, так безобразно и сипло пели и так часто дрались; кругом кабака шлялись всегда такие пьяные и страшные рожи... Встречаясь с ними, он тесно прижимался к отцу и весь дрожал. Возле кабака дорога, проселок, всегда пыльная, и пыль на ней всегда такая черная. Идет она, извиваясь, далее и шагах в трехстах огибает вправо городское кладбище. Среди кладбища каменная церковь с зеленым куполом, в которую он раза два в год ходил с отцом и с матерью к обедне, когда служились панихиды по его бабушке, умершей уже давно, и которую он никогда не видал. При этом всегда они брали с собою кутью на белом блюде, в салфетке, а кутья была сахарная из рису и изюму, вдавленного в рис крестом. Он любил эту церковь и старинные в ней образа, большею частию без окладов, и старого священника с дрожащею головой. Подле бабушкиной могилы, на которой была плита, была и маленькая могилка его меньшого брата, умершего шести месяцев и которого он тоже совсем не знал и не мог помнить; но ему сказали, что у него был маленький брат, и он каждый раз, как посещал кладбище, религиозно и почтительно крестился над могилкой, кланялся ей и целовал ее. И вот снится ему: они идут с отцом по дороге к кладбищу и проходят мимо кабака; он держит отца за руку и со страхом оглядывается на кабак. Особенное обстоятельство привлекает его внимание: на этот раз тут как будто гулянье, толпа разодетых мещанок, баб, их мужей и всякого сброду. Все пьяны, все поют песни, а подле кабачного крыльца стоит телега, но странная телега. 

Это одна из тех больших телег, в которые впрягают больших ломовых лошадей и перевозят в них товары и винные бочки. Он всегда любил смотреть на этих огромных ломовых коней, долгогривых, с толстыми ногами, идущих спокойно, мерным шагом и везущих за собою какую-нибудь целую гору, нисколько не надсаждаясь, как будто им с возами даже легче, чем без возов. Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая, саврасая крестьянская клячонка, одна из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть, что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка. Но вот вдруг становится очень шумно: из кабака выходят с криками, с песнями, с балалайками пьяные-препьяные большие такие мужики в красных и синих рубашках, с армяками внакидку. «Садись, все садись! — кричит один, еще молодой, с толстою такою шеей и с мясистым, красным, как морковь, лицом, — всех довезу, садись!» Но тотчас же раздается смех и восклицанья:

— Этака кляча да повезет!

— Да ты, Миколка, в уме, что ли: этаку кобыленку в таку телегу запрег!

— А ведь савраске-то беспременно лет двадцать уж будет, братцы!

— Садись, всех довезу! — опять кричит Миколка, прыгая первый в телегу, берет вожжи и становится на передке во весь рост. — Гнедой даве с Матвеем ушел, — кричит он с телеги, — а кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест. Говорю садись! Вскачь пущу! Вскачь пойдет! — И он берет в руки кнут, с наслаждением готовясь сечь савраску.

— Да садись, чего! — хохочут в толпе. — Слышь, вскачь пойдет!

— Она вскачь-то уж десять лет, поди, не прыгала.

— Запрыгает!

— Не жалей, братцы, бери всяк кнуты, зготовляй!

— И то! Секи ее!

Все лезут в Миколкину телегу с хохотом и остротами. Налезло человек шесть, и еще можно посадить. Берут с собою одну бабу, толстую и румяную. Она в кумачах, в кичке с бисером, на ногах коты, щелкает орешки и посмеивается. Кругом в толпе тоже смеются, да и впрямь, как не смеяться: этака лядащая кобыленка да таку тягость вскачь везти будет! Два парня в телеге тотчас же берут по кнуту, чтобы помогать Миколке. Раздается: «ну!», клячонка дергает изо всей силы, но не только вскачь, а даже и шагом-то чуть-чуть может справиться, только семенит ногами, кряхтит и приседает от ударов трех кнутов, сыплющихся на нее, как горох. Смех в телеге и в толпе удвоивается, но Миколка сердится и в ярости сечет учащенными ударами кобыленку, точно и впрямь полагает, что она вскачь пойдет.

— Пусти и меня, братцы! — кричит один разлакомившийся парень из толпы.

— Садись! Все садись! — кричит Миколка, — всех повезет. Засеку! — И хлещет, хлещет, и уже не знает, чем и бить от остервенения.

— Папочка, папочка, — кричит он отцу, — папочка, что они делают? Папочка, бедную лошадку бьют!

— Пойдем, пойдем! — говорит отец, — пьяные, шалят, дураки: пойдем, не смотри! — и хочет увести его, но он вырывается из его рук и, не помня себя, бежит к лошадке. Но уж бедной лошадке плохо. Она задыхается, останавливается, опять дергает, чуть не падает.

— Секи до смерти! — кричит Миколка, — на то пошло. Засеку!

— Да что на тебе креста, что ли, нет, леший! — кричит один старик из толпы.

— Видано ль, чтобы така лошаденка таку поклажу везла, — прибавляет другой.

— Заморишь! — кричит третий.

— Не трожь! Мое добро! Что хочу, то и делаю. Садись еще! Все садись! Хочу, чтобы беспременно вскачь пошла!..

Вдруг хохот раздается залпом и покрывает всё: кобыленка не вынесла учащенных ударов и в бессилии начала лягаться. Даже старик не выдержал и усмехнулся. И впрямь: этака лядащая кобыленка, а еще лягается!

Два парня из толпы достают еще по кнуту и бегут к лошаденке сечь ее с боков. Каждый бежит с своей стороны.

— По морде ее, по глазам хлещи, по глазам! — кричит Миколка.

— Песню, братцы! — кричит кто-то с телеги, и все в телеге подхватывают. Раздается разгульная песня, брякает бубен, в припевах свист. Бабенка щелкает орешки и посмеивается.

...Он бежит подле лошадки, он забегает вперед, он видит, как ее секут по глазам, по самым глазам! Он плачет. Сердце в нем поднимается, слезы текут. Один из секущих задевает его по лицу; он не чувствует, он ломает свои руки, кричит, бросается к седому старику с седою бородой, который качает головой и осуждает всё это. Одна баба берет его за руку и хочет увесть; но он вырывается и опять бежит к лошадке. Та уже при последних усилиях, но еще раз начинает лягаться.

— А чтобы те леший! — вскрикивает в ярости Миколка. Он бросает кнут, нагибается и вытаскивает со дна телеги длинную и толстую оглоблю, берет ее за конец в обе руки и с усилием размахивается над савраской.

— Разразит! — кричат кругом.

— Убьет!

— Мое добро! — кричит Миколка и со всего размаху опускает оглоблю. Раздается тяжелый удар.

— Секи ее, секи! Что стали! — кричат голоса из толпы.

А Миколка намахивается в другой раз, и другой удар со всего размаху ложится на спину несчастной клячи. Она вся оседает всем задом, но вспрыгивает и дергает, дергает из всех последних сил в разные стороны, чтобы вывезти; но со всех сторон принимают ее в шесть кнутов, а оглобля снова вздымается и падает в третий раз, потом в четвертый, мерно, с размаха. Миколка в бешенстве, что не может с одного удара убить.

— Живуча! — кричат кругом.

— Сейчас беспременно падет, братцы, тут ей и конец! — кричит из толпы один любитель.

— Топором ее, чего! Покончить с ней разом, — кричит третий.

— Эх, ешь те комары! Расступись! — неистово вскрикивает Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный лом. — Берегись! — кричит он и что есть силы огорошивает с размаху свою бедную лошаденку. Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуть, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.

— Добивай! — кричит Миколка и вскакивает, словно себя не помня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало — кнуты, палки, оглоблю, и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.

— Доконал! — кричат в толпе.

— А зачем вскачь не шла!

— Мое добро! — кричит Миколка, с ломом в руках и с налитыми кровью глазами. Он стоит будто жалея, что уж некого больше бить.

— Ну и впрямь, знать, креста на тебе нет! — кричат из толпы уже многие голоса.

Но бедный мальчик уже не помнит себя. С криком пробивается он сквозь толпу к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы... Потом вдруг вскакивает и в исступлении бросается с своими кулачонками на Миколку. В этот миг отец, уже долго гонявшийся за ним, схватывает его наконец и выносит из толпы.

— Пойдем! пойдем! — говорит он ему, — домой пойдем!

— Папочка! За что они... бедную лошадку... убили! — всхлипывает он, но дыханье ему захватывает, и слова криками вырываются из его стесненной груди.

— Пьяные, шалят, не наше дело, пойдем! — говорит отец. Он обхватывает отца руками, но грудь ему теснит, теснит. Он хочет перевести дыхание, вскрикнуть, и просыпается.

Он проснулся весь в поту, с мокрыми от поту волосами, задыхаясь, и приподнялся в ужасе.

«Слава богу, это только сон! — сказал он, садясь под деревом и глубоко переводя дыхание. — Но что это? Уж не горячка ли во мне начинается: такой безобразный сон!»

Всё тело его было как бы разбито; смутно и темно на душе. Он положил локти на колена и подпер обеими руками голову."

«Кинчев рвался на митинги, а я ему говорил:«Занимайся своим делом»

Дмитрий Ревякин — о русском пути, новом альбоме «Контра» и враждебной Британии

Фото: РИА НОВОСТИ/Александр Натрускин

20 сентября в столичном Театре эстрады знаменитая группа «Калинов мост», наконец-то, представит свой альбом «Золотое толокно», презентация которого планировалась еще в День космонавтики, но в последний момент отменилась. Накануне большого концерта с лидером «КМ» Дмитрием Ревякиным побеседовал обозреватель «Известий». 

— После отмены презентации «Золотого толокна» на официальном сайте группы сообщалось, что это произошло «из-за болезни нескольких музыкантов». 

— Мы реально заболели. За день до этого выступали в Питере и подхватили какой-то мощный вирус. Не заболел только гитарист и звукорежиссер. Кое-как удалось отменить объявленный московский концерт. Что было весьма не просто. Это же не клубное выступление, а Театр эстрады. Собирали справки различные и т.п.

— По сравнению с концертом, который отменили, нынешний сильно изменится?

— Конечно. Мы себя теперь увереннее чувствуем. Времени на подготовку было больше. Летом каждый из нас дома самостоятельно занимался. Сейчас закончился репетиционный цикл, и есть уверенность, что новую сложную программу мы одолеем.

— Презентация альбома совпадает с выходом твоей новой книги стихов «Знаки небес».

— Да, 11 октября планируется ее представление в магазине «Москва» на Воздвиженке. Книга для меня важная, написанная в экстремальный период. Я держал круговую оборону, отвечая на вызовы, которые мир мне предлагал и которые были внутри меня. 

— Что именно тебя тревожило пять-семь лет назад? Ведь книга составлена из стихов, написанных во второй половине нулевых?

— Умерла моя жена, сложно было в плане своего духовного самоопределения. Как-то я все переосмысливал. Целую жизнь за это время прожил. Начал сочинять эти стихи в одном внутреннем состоянии, и постепенно оно менялось. А сейчас у меня начался новый период в жизни, и я уже половину следующей книги написал.  

— Не предполагаешь теперь совмещать выступления с группой и свои «устные вечера», где будешь просто читать стихи, без аккомпанемента?

— Пока не пробовал. И предложений подобных нет. Была, правда, несколько дней назад презентация книги в Новосибирске, где я читал свои стихи. Перед презентацией в Москве планируется еще аналогичное мероприятие в Питере. Посмотрю, как все пройдет. Не хотелось бы растрачивать душевные и физические силы попусту. По-моему, стихи сейчас никому не нужны. Другая эпоха. 

— Зачем же книгу выпускать, да еще столь дорого изданную, с коллекционными иллюстрациями?

— Это важно мне самому и моему давнему соратнику, художнику Владимиру Распутину.

— В твоей персональной поэтической системе координат какой видится сегодняшняя Россия? Она представляет, скажем так, мир догоняющий, отстающий или равный тому, что мы называем цивилизованным?

— По этому вопросу у меня мнение пластичное. Сегодня мне кажется большой ошибкой постоянное стремление России кого-то догонять. Россия — это отдельная цивилизация. И в ней сейчас, по большому счету, довольно мрачная, удручающая ситуация: алкоголизм, наркомания, разврат, ведущие, в конечном итоге, к гибели. А свято место пусто не бывает. Придут на него другие и будут жить.

— Другие — это кто? 

— Ну, вот, я, допустим, в Москве живу с 1987 года, нередко езжу в метро и вижу, как за эти годы изменился состав населения в городе. Много появилось людей из Средней Азии, с Кавказа.

— Понятно. Тогда объясни, если Россия — отдельная цивилизация, каковы ее отличительные признаки?

— Об этом я много думаю и, видимо, буду думать всю жизнь. Вопрос, скорее, формулируется так: почему мы такие, а они, Европа, такие? Начинаю перечислять основные исторические моменты: принятие Русью православия, монгольское нашествие, крепостное право, добавляю к этому какое-то безграничное терпение народа, граничащее с фатализмом или чем-то еще. Из этого складывается российская цивилизация. При этом люди наши добродушные, открытые. К любому, до недавнего времени, можно было легко зайти в дом. Не раз это проверял, когда учился в школе, институте.

— А мне кажется, что стереотип русской душевности несколько надуман. В Европе люди терпимее, более открыты, готовы прийти на помощь.

— Это все есть. Но ведь не только это. Я, вот, в Европе был только в Финляндии и Англии. В Финляндии мне очень понравилось, но совсем иное там у людей мировосприятие, не мое. А в Англии я красивых людей, особенно женского пола, в моем эстетическом понимании, вообще не видел. Ну и, конечно, высокомернее англичан нужно в мире поискать. В сущности, Великобритания для меня враг.

— Почему!? Почему издавна у нас повелось искать некоего внешнего врага? 

— Потому что та же Великобритания нас с тобой ни за кого не считает. Я точно знаю это.

— А Америка тоже враг?

— Америка выполняет то, что ей скажет Британия. Хотя все это лишь названия. За ними стоят разные люди, в том числе те, кто сейчас из США прилетают на наш московский концерт. Но ничем особенным из западной жизни меня уже не очаруешь. Ни «Манчестер Юнайтед», ни «Ливерпулем». Все из разряда «хлеба и зрелищ» в прошлом. 

— Что же, интересно, может очаровать?

— Хорошие стихи на русском языке, потому что другого я не знаю. Может очаровать отечественная группа, у которой получится удачное сочетание художественных и технологических моментов. Могут порадовать ребята, способные создавать что-то своими руками. Меня это всегда восхищало. 

— Ценимый тобой Александр Башлачев в одном из главных своих сочинений «Вечный пост» говорил, обращаясь к Богу: «Не суди ты нас. На Руси любовь испокон сродни всякой ереси, испокон сродни черной ереси...». Ты солидарен с таким образом?

— Александр Николаевич Башлачев был очень страстным человеком, и знал об этом. Более того — страдал от этого. И эти стихи, наверное, выражение его страсти.

— Любопытно представить, как ныне ты заходишь в гости к своему другу Косте Кинчеву. Вы сидите, попиваете чай, смотрите телевизор, обсуждаете текущие новости и иногда своих давних знакомых по рок-н-роллу. Например: смотри-ка, что там опять Шевчук сказал.

— Как на духу отвечу: таких тем мы стараемся не касаться. Помню, Костя рвался прошедшей зимой на митинги. А я ему говорил: «Не ходи. Занимайся своим делом». В молодости я тоже вдохновлялся европейскими студенческими восстаниями. Но все хорошо в свое время. А Костя возражал: «Нет, надо идти. Там столько нарушений на выборах». Я отвечал: «Все же очевидно. Есть партия власти, которая не собирается ее никому отдавать. Так уж у нас рулят. А ты пиши песни и в них выражай то, что тебе не нравится». Кстати, о песнях. У нас сейчас на выходе новый альбом — «Контра». Тебе первому о нем говорю. Там я собрал лирику, касающуюся и тех процессов в обществе, что меня сейчас волнуют. Но речь не о социальных аспектах, а, скорее, о духовных тенденциях. Еще готовлю сольный проект, даже два. Надеюсь, в следующем году они будут изданы.

— Ты по-прежнему сохраняешь свой обет вдовца?

— Громко сказано. Просто все само собой складывается. Скоро будет семь лет, как я стараюсь соответствовать требованиям, которые предъявляла мне жена. Я до гроба ей благодарен и жду того момента, когда мы вновь соединимся уже в другом месте.

— А пока остаешься в состоянии некой физиологической схимы?

— Получается так. На самом деле это несложно. У меня есть стихи, группа, сын, родители, друзья, которые меня поддерживают. А, что касается противоположного пола... Ольге, вряд ли будет какая-то замена.

Писатель Виктор Топоров — о том, кто может реализовать запрос на социальную справедливость

Виктор Топоров. Фото Светланы Васиной

Ситуация, в которой «жирные коты» нанимают упитанных и очень упитанных, чтобы те орали, как будто они умирают с голоду, уже исчерпана. Она исчерпана и фактически, и метафизически, и, далеко не в последнюю очередь, чисто финансово. Организаторы акций протеста публично сетуют на пустоту пресловутого «кошелька Романовой», а в самих их действиях и высказываниях сквозит далеко не только осенняя усталость.

Так или примерно так ведет себя профессиональный грантоед, когда очередной грант, пущенный не на дело, давным-давно съеден и пропит, а вот малоприятная обязанность отчитаться в предположительно целевом использовании выделенных тебе средств никуда не девается, да и деться не может. И ты волей-неволей составляешь фиктивный отчет о проделанной работе и о достигнутых результатах — иначе ты попадешь в черный список и тебе впредь не дадут ни копейки. Ну или ни цента. «Марш миллионов» и стал для своих организаторов именно таким — чисто отписочным, чисто «галочным» — мероприятием: «Мы были на Болотной и придем еще. Нижайшая просьба не прерывать финансирование».

И нельзя сказать, чтобы они не понимали этого сами. Вот сочиняет стихотворный фельетон записной остроумец — и беспощадно, а главное, справедливо, осмеивает и коллег по митинговой трибуне, и самого себя тоже. Правда, осмеивает лишь для того, чтобы исполнить, как выражаются дворовые футболисты, финт ушами: мол, если не мы, то кто?.. Если не вы, то кто — что? Если не мы, то кто вместо нас придет не сегодня-завтра во власть! А с чего это вы придете во власть?А с того, что «кремлевские» все равно вот-вот разбегутся во все стороны под девизом «Спасайся, кто может!» Да с чего им, собственно, разбегаться? Упитанных котов испугаются, что ли? Но те даже мышей ловить не умеют.

Помню антиутопию «2008», сочиненную популярным теле-, а затем радиожурналистом. В ней «кремлевские» именно что разбегаются, в Кремль въезжает на белом коне Эдуард Лимонов и назначает премьер-министром Михаила Ходорковского. Мечтать не вредно. В том числе и мрачно мечтать. Вот в другой антиутопии (и опять-таки написанной популярным радиожурналистом, правда, уже другим) Москву в 2013 году накрывает ядерным ударом — и выживает лишь горстка людей под землей да какие-то жуткие мутанты на поверхности. Да ведь тоже, дай бог, не срастется. Как говорится, лучше, конечно, помучиться.

Ленин говорил: нужно сначала размежеваться, а только потом объединяться. Организаторы уличных протестов в Петербурге к нему прислушались, а в Москве — нет; результат и там и тут нулевой. Даром, что ли, в обеих столицах не слушали никого, кроме тех, кто взывал к социальной справедливости. И, похоже, буржуазные вожди Болота уже готовятся перехватить у коммунистов и им сочувствующих горбачевский лозунг «Больше социализма!» Хотя грант отхватить под такое не в пример труднее.

Но что, собственно, значит «больше социализма»: назад в СССР — или больше социализма шведского? Того самого шведского социализма, которого все так бурно возжаждали четверть века назад — и получили вместо него дикий разбойничий капитализм на стадии первоначального накопления капитала. На стадии зарабатывания того самого «первого миллиона», о происхождении которого всё равно никто не расскажет. А лишь наплетет что-нибудь про ночную разгрузку вагонов.

Незадача лишь в том, что путем революции к шведскому социализму не придешь — путь этот ведет в прямо противоположную сторону. И путем насильственной (да хотя бы и ненасильственной) смены власти — тоже.

Шведский социализм — это общественная мораль, это непоказная скромность и презрение к роскоши, это четко прописанные и неукоснительно исполняемые законы. Это круто прогрессивная шкала подоходного налога. Это честные чиновники, честные парламентарии, честные партии, честные суды, честные предприниматели, честные работники — и лишь как следствие всего этого честные выборы. И, далеко не в последнюю очередь, это сильные и честные профсоюзы.

Пушкин утверждал, что главный европеец у нас правительство. То есть государство. И главный шведский социалист у нас тоже оно, нравится нам это или нет. Что, плохой из нашего государства шведский социалист? Да уж какой есть. Это во-первых. А во-вторых, все же «более лучший», чем 15–20 лет назад. И отрицать это можно лишь «за отдельные деньги». Что, строго говоря, и имеет место — отрицание «за отдельные деньги». Причем общественная изоляция (и самоизоляция) таких отрицателей нарастает. А еще мы послушаем, что они нам друг про друга на выборах в Координационный совет порасскажут! Послушаем, пока не завянут уши.

Необходимо, однако, признать, что уличный протест в наших условиях  возможен и уместен — но не как инструмент для свержения  власти или хотя бы для принуждения ее к уходу конституционным путем. Уличный протест — это тонкий механизм (один из многих) настройки взаимоотношений между властью и обществом. Власть у нас, конечно, главный шведский социалист, но уличный призыв «Больше социализма!» подстегивает ее в этом отношении, а главное, не дает ей сбиться с пути. Единственный до сих пор удачный пример эффективного уличного протеста — массовые выступления против «капиталистического» (грабительского) закона о монетизации льгот, в результате которых в него были внесены существенные изменения в сторону «большего социализма».

Есть множество причин, по которым шведский социализм у нас пробуксовывает. И фиктивные профсоюзы, и «серые» зарплаты, и отсутствие подлинно социалистической партии (не говоря уж об условном характере нашего парламентаризма как такового). И, прежде всего, олигархат, коррупция и кумовство, опутавшие страну, как змеи — Лаокоона. Но Лаокоона змеи задушили, а младенец Геракл задушил змей. Мяч круглый, поле ровное, игра идет на три результата.

Государство как главный шведский социалист — и общественный запрос на социальную справедливость (реализуемый, наряду с прочим, и в форме уличного протеста) не антагонисты, но союзники, пусть и союзники поневоле, это две стороны одной и той же медали. Их диалог, в том числе и в форме уличного противостояния, вполне может быть конструктивен. Важно лишь одно: не воображать себя владычицей морскою — ни власти, ни улице. Потому что, вообразив такое, ты рано или поздно оказываешься у разбитого корыта.

В данную схему, разумеется, никак не вписываются упитанные и очень упитанные коты со вчерашней — в основном уже позавчерашней — митинговой трибуны (и тем более — «жирные коты» ельцинского десятилетия, их не мытьем, так катаньем раззадорившие). Вот и орут они нынче: «Если не мы, то кто?» И подразумеваемый ответ «Дед Пихто!» представляется еще самым мягким из истинно адекватных.  

Политолог Борис Межуев — о новом качестве российского протеста

Борис Межуев, фото: ИЗВЕСТИЯ

Очередной «Марш миллионов», который состоялся 15 сентября в Москве и других городах России, подтвердил три тезиса, которые автор этих строк отстаивал на протяжении последних полугода. Рано или поздно объединенная оппозиция обязательно выдвинет лозунг «парламентской республики» или, точнее, значительного сокращения полномочий главы государства. Рано или поздно массовый протест значительно сместится влево, и правый триумвират Кудрин–Прохоров–К. Собчак будет вынужден отойти от движения. И, наконец, рано или поздно к столичному протесту присоединятся люди из регионов, и этот обычай — ездить в Москву «маршировать» — войдет в политическую привычку.

Все по порядку. Лозунг «парламентской республики» — это естественное требование любой идеологической силы, которая всерьез хочет бороться за власть. Понятно, что чем больше будет леветь протест, тем больше он будет ориентирован против суперпрезидентской системы. Это системным либералам нет никакой нужды сражаться за парламентаризм, поскольку их влияние, в первую очередь в экспертной среде, держится отнюдь не за счет их популярности среди избирателей. А вот левым, которые хотят сменить либеральный экономический курс на иной, альтернативный, лозунг «парламентской демократии» должен быть, разумеется, очень полезен. В том числе и для того, чтобы указать на половинчатость и оппортунизм своих временных союзников справа, кто якобы хочет честных выборов, но при этом смертельно боится их результатов.

Полевение и, увы, даже покраснение городского протеста — вещь абсолютно неизбежная. Чтобы ни говорили либеральные эксперты, избиратель у нас голосует в массе своей за левые программы и левые лозунги. Он и власть-то поддерживает прежде всего потому, что она постоянно обещает делиться, в отличие от ее критиков справа, которые рекомендуют воздерживаться от подобных обещаний. Пожалуй, единственное, что удерживало массового избирателя от «левого поворота», — это представление, что в отличие от левых демагогов люди реальной власти — это люди дела. Что такой-то хотя и вор, но эффективный менеджер. А такой-то — хотя не ворует и красиво говорит, но сделать ничего не способен. Надо сказать, долгое время это работало. Но всем красивым комбинациям приходит конец. И с падением веры в эффективность «эффективных менеджеров» простые люди стали более внимательно прислушиваться к левым демагогам. Что вполне закономерно.

Наконец, как власть ни пыталась вбить клин между Москвой и регионами, намекая, что в столице бузят только сатанисты-белоленточники, а в провинции обитает погруженное в традиционалистский сон «моральное большинство», 15 сентября это разделение отступило перед очевидным: если и существует социокультурная пропасть между Россией постиндустриальных мегаполисов и Россией малых и средних городов, то сегодня ее политическое значение убывает день ото дня. И происходит это по той причине, что протестное движение и в центре, и в регионах теперь опирается примерно на один слой людей — на невостребованное в нынешней экономической и политической жизни российское студенчество. Разумеется, российские студенты, как почти все студенты во всех регионах мира, где существует высшее образование, не испытывают симпатии к капитализму и к миру богатых в целом. Тем более что СССР, как бы мало они о нем ни знали, теперь часто воспринимается как мир, в котором студент мог особенно не беспокоиться о своем будущем, где ему была обеспечена работа по профилю и гарантирован минимальный достаток. 

Увы, особенностью работы лояльного экспертного сообщества в летний сезон стало ярко обозначенное стремление не говорить обо всех этих реальных проблемах и социальных факторах, питающих левый и в целом общегражданский протест. Вместо этого строились какие-то фантомные баррикады в надежде, что граждане России покорно займут места по обеим их сторонам. Нам пытались доказать, что у нас в стране идет гражданская война между клерикалами и сторонниками светской модели государственности. Антиклерикалы спиливают кресты, а православные дружины срывают с прохожих майки с непотребными надписями. И вот Михаил Прохоров, беспокоясь, как бы уже начавшаяся гражданская война не привела к ужасам Варфоломеевской ночи, даже предложил подкрепить нашу светскость Религиозным кодексом. Прохоров отказался даже бороться совместно с Удальцовым за честные выборы, сомневаясь, что честные выборы будут совместимы с сохранением светского государства.

В начале года Путин смог легко победить в первом туре по той причине, что он выбрал новую манеру разговора со своими сторонниками. Он не стал выдумывать какие-то псевдопроблемы и решать псевдоконфликты, а более-менее честно и, главное, вполне внятно изложил стране, чем он, как политик, отличается от всех других политиков, кто претендует на место главы государства. Что только он и его единомышленники действительно преданы идее государственного суверенитета, что лишь его команда была и будет способна удержать страну от территориального распада, что лишь его взвешенная экономическая политика, далекая от левых и правых экспериментов, в состоянии обеспечить социальную стабильность в ситуации мирового экономического кризиса. Да в принципе и сейчас можно было бы просто снять подробный и вполне честный документальный фильм о протестном движении, чтобы без ненужных измышлений и ложных наветов подвести зрителя к одной простой мысли — если эта коалиция националистов, исламистов, анархистов, ЛГБТ-активистов когда-нибудь и в самом деле «оккупирует Москву», свет в подъездах погаснет на второй день, а на третий за продуктами можно будет выйти, лишь обладая короткостволом. 

Вместо того, чтобы искренне и правдиво сообщить эту нехитрую мысль, сразу завоевав симпатии всех честных обывателей столицы, власть целое лето занималась бесполезными разводками и стращала непонятно кого никому не страшными репрессиями. Теперь после 15 сентября главная задача власти в целом и лично Путина — это вернуться к честному разговору с избирателями, который он вел в период своей избирательной кампании. Ни в коем случае не нужно идти на поводу у протестного движения, но нельзя без риска для себя игнорировать те социальные и политические проблемы, которые порождают это движение. Людей выводит сегодня на улицы отсутствие ясной исторической перспективы, и даже если слишком приверженная идее стабильности власть и не в состоянии сама предложить такую перспективу, она должна продемонстрировать, что открыта для всех здоровых сил, кто продолжает верить, что такая перспектива для России еще возможна. А это значит, власть должна быть открыта для диалога с новым поколением левых политиков, в том числе и с теми из них, кто сейчас активно борется против власти на площадях и проспектах столицы.